Рождественский Ангел.
Самые жестокие люди, как правило самые близкие.
Последнее время, я часто сталкиваюсь с вопросами, на которые на могу найти ответы. Ну, например: что будет с человеком, если его все будут любить? Ну, вот так вот: все возьмут и вдруг будут любить. Ни с того ни с сего, ни с бухты барахты, а вот просто так. Причем ни такой вот любовью, которая кому-то нужна. А такой, которая нужна именно ему, этому человеку. Что с ним станется в жизни? Я не знаю. Сможет он выжить в этом счастье или этого нельзя пережить? А если у тебя вдруг так - то ты уже в раю? С такими мыслями я шел по улице из магазина домой. Приближался канун Рождества. Снег начинал сыпать крупными хлопьями уже который раз за день, и тропинка до дома стала совсем трудно проходимой. Я дошел до лавочки в сквере и остановился немного передохнуть. Навстречу мне шел человек в каком-то бесформенном большом пальто. Его еще нестарое лицо было изрезано морщинами. В короткой бороде через один блестели седые волосы. Но больше всего меня привлекли его глаза - они заставляли в них смотреть. И именно с этих глаз и началось наше знакомство.
Незнакомец подошел к той же лавочке что и я, остановился, сунув руку в карман необъятного пальто, энергично пошарил там так, что под пальто как будто разыгралась небольшая буря и она волнами пошла по его поверхности, и достал сигареты. Он вынул одну из пачки, зачем-то тщательно её размял в пальцах, постучал её о коробочку и, оторвав фильтр, вставил в рот. Делая это, он стоял совсем рядом со мною, буквально лицом к лицу, и смотри на нас кто-то из окна, он бы наверняка подумал, что мы не только знакомы, но и хорошо друг друга знаем. И что между нами уже во всю длится беседа, остановленная только на момент поиска сигареты в кармане. Вставив короткую без фильтра сигарету в узкую щель рта, обросшего седеющей щетиной, он в упор, исподлобья посмотрел на меня, затянулся, понял что сигарета не горит, и снова полез в карман. Пока он искал огонь, его взгляд не отрываясь смотрел на меня, а фигура по-прежнему была чуть согнута, как в момент прикуривания. Бездонный карман еще какое-то время сопротивлялся, потом отдал спички владельцу, и тот, взяв их щепотью наверное три за раз, чиркнул ими, сложил ладони лодочкой и опустил в них лицо, которое на мгновение осветилось красно-оранжевым всполохом и окуталось дымом. Он взмахнул рукой, туша спички, выпрямился, затянулся и сказал как будто прочитав мои мысли:
- Часто мы сталкиваемся с любовью неожиданно, - он немного помолчал, как бы привыкая к звуку собственного голоса в снежной метели и находя нужные слова, вспоминая что-то, продолжил.
- Иннокентий, - протянул мне сухую и теплую руку с серебряным обручальным кольцом. Беседа, которая видимо уже какое-то время жила в нем продолжилась с моего молчаливого согласия.
- Когда-то у меня была старшая сестра, - и снова затяжка сделала паузу в его словах. - Но мы вырастаем. И сначала становимся одного роста, потом одного возраста, а потом и вовсе уже никто не знает, кто старший. Старшим становится тот, кто больше. Видимо закон такой в жизни, что кто больше, тот и старше. Но вот тогда она была сильно старше, а я был сильно младше. Быть старшим в детстве - это та еще привилегия, скажу я вам, - и он улыбнулся чему то своему. - Всё лучшее достается тому, кто маленький. Еда, любовь родителей, подарки да практически всё. Как сейчас помню, как она лет в тринадцать, выбегая из квартиры и закрывая за собою дверь, неловко схватилась за ручку и прищемила палец. И вот стоит она на лестничной клетке, руку с больным пальцем зажав межу ног, и не плачет, а как будто воет, сжав зубы. Косичка растрепалась, лицо покраснело, слезы текут по лицу крупными каплями. И не так, может, и больно-то, а обидно, что нет рядом мамы. Что никто пожалеть в эту минуту горестную не может, когда ты один и когда так больно. В такие минуты мы всегда плачем о любви, которой нам недостало. Думается, будь в нас этой любви больше, нам бы никогда не было больно и мы бы никогда не падали и не ударялись. А мы, мы всю жизнь выгрызаем себе кусочек любви. Мы его выпрашиваем или берем силой. Мы все время ищем её снаружи, чтобы положить внутрь. Чтобы что-то хорошее досталось и нам тоже. И вот так случилось, что примерно в это время, под Рождество, только тридцать лет назад мы с ней делили апельсин. Нас двое, а апельсин один. А один на два, как известно, не делится, зато прекрасно делится на одного. Ей пятнадцать, мне девять и один последний апельсин. Дома при этом никого нет, кто мог бы явить справедливость и отдать весь апельсин младшему, как этого требует элементарная воспитанность. Наоборот, в этот момент сила, ловкость и прожорливость на стороне сестры. Она наглым образом выхватывает из моих рук этот апельсин и убегает от меня с ним. Я кидаюсь в погоню. Перед самым моим носом закрывается стеклянная дверь в зал, и я разбиваю её своей рукой. Кругом осколки стекла и капли крови. Она промывает мне раны и вода с рук течет красным ручьем в слив. Она плачет от страха что я умру, жалеет меня и старается всячески успокоить, хотя мне совсем не страшно и не больно. Я очень хорошо помню этот момент. В этот момент и пришла любовь. Я бы даже сказал по другому, в этот момент любовь обретает тело.
Он внимательно взглянул на меня и что-то во мне видимо просило объяснения, что он счел нужным объяснить.
- Вода пока жидкая не имеет тела, ну формы не имеет. Во что налили, то и вода. А вот когда замерзнет и станет снежинкой, - он подставил руку и на ладонь к нему упала большая снежинка, - вода получает своё тело, а наше тело получает любовь. И вот только тогда нам начинает хватать любви, только тогда когда она вошла в нас. И никто вас налюбить не сможет. Вам всегда будет мало. Вам хватит её только тогда, когда вы дорого её купите, пережив что то важное.
Иннокентий, остановил сам себя, видимо считая разговор исчерпанным, и сойдя с тропинки, проваливаясь по щиколотки к снег, пошел к урне, чтобы выкинуть окурок. На его спине под пальто, что-то торчало горбом и со спины было понятно, что всё это безразмерное пальто - просто чехол для этого торчащего горба, который постепенно стекая вниз по спине, где-то ниже колен вдруг превращался в большие белые перья.
- Простите, а что это у вас на спине? - спросил я и даже показал на эту спину пальцем, хотя он и не мог видеть моего жеста.
- Это крылья, - не поворачиваясь ответил Иннокентий. - Выдали сегодня. Сказали, буду Рождественским ангелом. Ну а погода какая, сами видите. Пришлось сверху их прикрыть, чтобы перо не отсырело.
Он добрел до урны и возвращался на тропинку, но уже уходя от меня.
- В трамвае толчея, помять могут. В такси сами понимаете. По улицам народ оборачивается, он усмехнулся. Вот и иду дворами. А тут вы со своею любовью.
Последние предложения он говорил, удаляясь от меня, и слова, как и фигура, начинали размываться в серости неба и снежной круговерти. Фигура еще какое-то время темнела пятном на дорожке, а потом и вовсе пропала.
Наверное улетел... - отчего-то подумал я и пошел дальше домой.